Мой литературный ярославль. Некрасов николай - стихотворения Н в некрасов на волге

В двадцати километрах от города на левом берегу Волги расположена деревня Грешнево — центр ярославского имения Некрасовых, где прошло детство Николая Алексеевича, и куда он неоднократно возвращался уже состоявшимся поэтом и редактором. Рядом, всего в трех километрах от Грешнева, расположено село Абакумцево с Благовещенской церковью, прихожанами которой были Некрасовы, около которой похоронены отец и мать поэта, его дед, дядя, братья и племянники. На правом берегу Волги, в пятнадцати километрах от города — усадьба «Карабиха», приобретенная Н. А. Некрасовым у князей Голицыных в начале 1860-х гг. для летнего отдыха от петербургской суеты. Вокруг Грешнева, Абакумцева, Карабихи — леса, луга, озера, где охотился Некрасов, а также — села и деревни, вошедшие своими названиями и описаниями в произведения поэта. Здесь жили прототипы некрасовских героев, приятели детства, друзья-охотники.

В Ярославле располагалась почтовая контора А. С. Некрасова, отца поэта; в Ярославской гимназии он учился вместе со своим старшим братом Андреем. Бывал Некрасов в Ярославле и позже — проездом в Грешнево, а затем в Карабиху, иногда и специально приезжал пожить в городе. Последний раз посетил Некрасов Ярославль в 1875 году, уже больной, прощаясь с городом навсегда.

Я рос, как многие, в глуши,
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики,
Шумели глухо камыши,
Рядами стаи белых птиц,
Как изваяния гробниц,
Сидели важно на песке;
Виднелись горы вдалеке,
И синий бесконечный лес
Скрывал ту сторону небес,
Куда, дневной окончив путь,
Уходит солнце отдохнуть.

«На Волге (Детство Валежникова)»

Сельцо Грешнево стоит на низовой Ярославско-Костромской дороге, называемой Сибиркой, она же и Владимирка: барский дом выходит на самую дорогу, и все, что по ней шло и ехало и было ведомо, начиная с почтовых троек и кончая арестантами, закованными в цепи, в сопровождении конвойных, было постоянной пищей нашего детского любопытства.

Из автобиографических заметок Н. А. Некрасова

Н. А. Некрасов родился и вырос в российской глубинке вблизи величественной Волги. Природа, которую автор полюбил с детства и пронес через все своё творчество, играет очень важную роль в его жизни и произведениях. «Я рос, как многие в глуши, у берегов большой реки» - так автор описывает свое детство в стихотворении «На Волге». Он проникновенно и нежно любил родной край «матушку-Русь» и проявлял свои чувства, воспевая её красоту с упоением, независимо от времени года или характера её проявления. Природу в своих произведениях автор одушевляет, наделяет неким образом и характером. Она может быть самой разной, и ласковой, и жестокой, но Некрасов одинаково нежно и сердечно любит её независимо от сиюминутных проявлений - безусловно. Именно такое отношение к описанию природы и прослеживается во всех произведениях автора.

Особенно трогательны строки из стихотворения «На Волге», где поэт признаётся в любви Величественной реке: «О Волга!...колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я?». Столь искреннее и бескорыстное отношение к красотам родного края, говорит об истинной любви всем сердцем и всей душой. В стихотворении «Железная дорога», восторгаясь осенним пейзажем, Некрасов очень нежно, простыми народными словами описывает чудесное умиротворение и порядок в природе: «Славная осень! Морозные ночи, ясные тихие дни… Нет безобразья в природе!»

Некрасов изливал свою любовь к природе настолько сильно, насколько и горевал по беспросветной и тяжелой жизни крепостных крестьян. Образы природы в его произведениях очень ярко иллюстрируют положение в обществе того времени. Слезное переживание поэта за родной край передает образ природы в словах: «Сентябрь шумел, земля моя родная вся под дождем рыдала без конца…» Безутешная жизнь крестьян и безысходность сложившейся ситуации, навевает уныние, грусть и невозможность скорого решения этой проблемы в лучшую сторону. Его жизнь неразрывна с образом родного края: «В минуты унынья, о родина-мать! Я мыслью вперед улетаю. Еще суждено тебе много страдать. Но ты не погибнешь, я знаю.»

Некрасов очень верил в русский народ, его силы и героизм. Он призывал к борьбе за свои интересы и знал, что народ все-таки проснется и воспрянет духом: «вы еще не в могиле, вы живы». По увиденной им картине положения в обществе, чаша горя людского уже до краёв полна и вот-вот ожидается буря. «Буря бы грянула что ли? Чаша с краями полна! Грянь над пучиною моря, в поле, в лесу засвищи, чашу народного горя всю расплещи!» Здесь, характеризуя положение в обществе, он мастерски использует описание природы.

Некрасов очень тонко чувствует природу, знает её характер и умеет передать свои чувства в образах проявлений природы.

Н. Некрасов

СТИХОТВОРЕНИЯ

ОДНАЖДЫ В СТУДЕНУЮ ЗИМНЮЮ ПОРУ МОРОЗ-ВОЕВОДА
ГЕНЕРАЛ ТОПТЫГИН
КРЕСТЬЯНСКИЕ ДЕТИ
НЕСЖАТАЯ ПОЛОСА
ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ
ДЕД МАЗАЙ И ЗАЙЦЫ
ШКОЛЬНИК

Читает Виктор Хохряков

Я рос, как многие в глуши
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики.
Шумели глухо камыши
Рядами стаи белых птиц.
Как изваяния гробниц.
Сидели важно на песке:
Виднелись горы вдалеке,
И синий бесконечный лес...

Детские годы Некрасова прошли в селе Грешневе на Ярославщине. До конца своей жизни поэт с глубокой лю¬бовью вспоминал родные места: тенистый сад, разбитый вокруг дома, зеленые заливные луга, неоглядные поля, лес... Здесь, в деревне Некрасов познакомился со многими буду¬щими персонажами своих стихотворений и поэм.
Страстный охотник, Некрасов часто приезжал в родные края; он любил побродить с ружьем по лугам, перелескам, отдохнуть в кругу крестьян, побеседовать с ними. Картины природы, встречи с простыми людьми послужили поэту материалом для создания многих произведений: «Орина, мать солдатская», «Медвежья охота», «Дед Мазай и зайцы» и др.

В августе, около «Старых Вежей»,
Со старым Мазаем я бил дупелей, -

Так начинает Некрасов стихотворение «Дед Мазай и зайцы», посвященное русским детям. С большой любовью поэт нарисовал портрет старого охотника. Вот в ветхом, залатанном армячишке, с растрепанной реденькой бородой Мазай, примостившись на пеньке, рассказывает внимательно слушающему Некрасову об «оказии», приключившейся с ним, о том, как он ранней весной, в самое половодье спасал зайцев, попавших в беду... Сколько тепла и сердечной заботы о лесном зверьке в простых словах старого Мазая, сколько любви к природе родного края.
Много разных историй слышал Некрасов во время своих охотничьих странствий. На привале у костра одна история следует за другой, за былью идет небылица... Так поэту до¬велось услышать и историю, героем которой был медведь, в шутку прозванный «генералом Топтыгиным». Некрасов по-своему изложил этот забавный случай. Его стихотворение вызывает не только смех, но и заставляет за¬думаться. Смотритель не случайно ошибся: ведь сколько «рыкающих» генералов, мечущих на всех и вся молнии своего гнева, перевидал он на своем веку, недаром же у него во рту нет ни единого зуба... Как легко догадаться, сатира Некрасова направлена против «генералов Топтыгиных» в человеческом обличье, тогдашних правителей России. Н. А. Некрасов много писал для детей. Он хотел, чтобы, читая его стихи, дети еще больше любили свою великую и могучую родину.
Б. Заболотских

Н. Некрасов

СТИХОТВОРЕНИЯ

Читает Виктор Хохряков

В августе, около «Старых Вежей»,
Со старым Мазаем я бил дупелей, -

ДРУГ ДЕТСТВА ШУРИК

"...Я вспомнил молодость мою
И весь отдаться ей хочу
Здесь на свободе..." Н.А. Некрасов

Друзья детства порой воспринимаются мною как самые ценные жизненные приобретения, естественным образом вошедшие в круг тех дорогих людей, которые унесли с собой в своё будущее частицу чего-то моего личного, подаренного в своё время каждому из них абсолютно бескорыстно и с глубокой любовью.

Временной отрезок, приходящийся на послевоенный период вплоть до конца 50-х годов прошлого столетия, совпал с процессом активного восстановления страны после прокатившейся по нашей земле самой жестокой в истории человечества войны, усугублённым катастрофическим дефицитом мужских рабочих рук.
Наш маленький населённый пункт, поименованный в самый первый момент его закладки в конце 20-х годов хутором Платоновкой и насчитывавший около пяти десятков домов (хат), испытывал в этом отношении особую нужду - более половины семей потеряли на войне или отца, или старшего брата, а некоторым не повезло больше – они лишились и матерей.

Теперь, когда перебираю в памяти события тех далёких лет, непременно, начинаю своё путешествие вдоль улицы, переходя от одной хаты к другой. И так до разделяющего деревеньку на «тот бок» и «этот бок» лога, склоны которого с левого края всегда были покрыты буйными густыми зарослями терновника, черёмухи, бузины и других кустарников, а справа – косолапыми дубами, дикими грушами и яблонями.

В свою очередь, склоны-косогоры, постепенно понижаясь, зарывались в более обозначенную низину, по самой середине которой между зарослями осоки и камыша извивался ручей с чистейшей водой. В некоторых местах он расширялся, образуя заводи, а кое-где - зелёные болотца, места мальчишеского промысла некоторых летних даров, когда они покрывались полянками одного из самых распространённых в наших местах, да и в Европе, водных растений - рогозом. Его истинным достоинством являлось толстое, ползучее и ветвистое, богатое крахмалом, корневище. Мальчишки, не боящиеся тины и ила, смело погружались по пояс в зелёную от ряски болотную воду, собирали урожай вязанками. Потом, рассаживаясь на тёплый склон зелёной горки, начинали освобождать нижнюю часть ствола и корневища растений от лишней листвы, отростков и тины, а сердцевину – уплетать, как будто это было самое изящное лакомство на свете.

Ближе к основанию крутой горки, из-под земли били ключи, позволявшие хуторянам устраивать на этом месте колодцы. Из них мы черпали котелками, а то и пригоршнями, самую сладкую водицу на земле, никогда не заботясь о том, что она была сырой и некипячёной.

Почти на краю хутора, во второй слева, крытой соломой хате, жил мой самый закадычный дружок Шурка Устюхин. Конечно, фамилия его была другая - Иванов, но так вот повелось в наших краях, присваивать подворью отдельную отличительную индивидуальность. Ивановых, поди, наберётся с половину населения деревеньки, и как тут отличить одного от другого, тем более, если совпадают и имена, а иногда, и отчества. Тут-то и приходит на помощь прозвище по двору. Шуркин отец сразу после начала Великой Отечественной войны был мобилизован и вскоре погиб на фронте. Мать осталась с четырьмя детьми: младшим Шуркой, самой старшей Марусей, а между ними ещё двумя ребятами – Виктором и Николаем, получившим за свою непоседливость, настырность и неуживчивость в мальчишеских коллективах кличку «Змей».

Устинья Ивановна Иванова, а среди людей - тётка Устюха, таким образом, стала главой семейства, а друг мой - Шуриком Устюхиным. Хотя он превосходил меня и возрастом - на целый год старше, и ростом выше, но это нисколько не мешало нашей дружбе, которая с годами становилась крепче. Никогда мы с ним не дрались, и отношения наши не изобиловали злыми ссорами и стычками, а самое главное – мы учились с ним в одном классе. Больше всего меня покоряла Шуркина страсть к запоминанию песен, которыми наши края изобиловали так же, как и майскими соловьями.

Как-то так шустро и без особой натуги он уловил технику игры на балалайке, а потом, лет через пять, перещеголял всех нас, освоив и гармонь.

Шурику давалось без особого труда искусство декламации стихов, особенно, он любил читать Н.А.Некрасова, о детских восторженных восклицаниях поэта в адрес его любимой реки Волги.

"...О Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще всё в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке...»

Мы, словно заворожённые, смотрели на Шурку, проникаясь вместе с ним и его любимым поэтом неизгладимой любовью и к фантастической реке Волге, и к судьбе мальчика. А когда он, округляя рот и делая особое ударение на букве «о», доходил до того места, где поэт увидел свою любимую реку по иному, мы готовы были разреветься вместе с ним.

«...О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял
На берегу родной реки,
И в первый раз её назвал
Рекою рабства и тоски!..»

Наша учительница Нина Васильевна, распределяя будущие роли среди участников детских утренников в школе по торжественным случаям, частенько поручала Шурику читать именно этот отрывок из рубрики о детстве Н.А. Некрасова.

Среди гостей, а это в большинстве своём были наши мамы и старшие сёстры-переростки, которым война помешала нормально и вовремя окончить школу, никто не оставался равнодушным - у многих из них выступали слёзы на глазах.
Шурке за превосходное исполнение доставалось много аплодисментов и самый увесистый кулёк с конфетами «подушечка».

Моему другу принадлежала пальма первенства и в песенном фольклоре. Однажды услышав от кого-нибудь песню, он умудрялся её запомнить, а потом и исполнить, подражая, конечно, взрослым.

Как-то вечером мы сидели у костра напротив нашего дома, варили картошку-солянку в чугунке на треноге-таганке. Тогда это была обычная картинка для летней поры в деревнях – готовить еду на уличных кострах.
Шурик, помешивая ореховой палкой угли под чугунком, вдруг затянул песню о судьбе детины, вспоминавшего данные ему матерью наставления по жизни:

«Вспомню, вспомню, вспомню я,
Как мать меня любила,
И не раз, и не два
Она мне говорила:

Дорогой ты мой, сынок,
Не водись с ворами -
В Сибирь-каторгу сошлют,
Скуют кандалами...»

Все ребята были немало удивлены, откуда он приобрёл такую песню!? На что Шурик заметил мне: «Так отец твой пел, когда в саду у соседа дяди Васи обмывали новый урожай на пасеке».

Мы хохотали, нам было забавно и весело, а тем более, что на костре поспевала картошка-солянка.

Школа-семилетка находилась в соседнем селе Башкатово, расположенном по другую сторону заболоченного лога, в километрах четырёх от нашего хутора.

С началом учебного года ходить в школу приходилось пешком, отмеряя ежедневно по восемь километров.

В сухую весеннюю и осеннюю погоду было в удовольствие и без особых проблем одолевать натуральную дистанцию-бездорожье, поскольку по пути случалось немало развлечений.

Но вот, когда наступала зима, а тем более непогода - дожди, весенняя распутица, нам приходилось нелегко. Но всё равно мы старались не пропускать занятий, редкий случай был, если кто заболевал или когда забивало наш маршрут снегом, заливало весенним половодьем, делая его непроходимым.

Однако, случалось, когда мы, выйдя из деревни, добирались до какой-либо скирды соломы в поле, делали в них норы и там предавались своим мальчишеским забавам.

Само собой, играли в различные игры на деньги. Выкапывалась неглубокая, до 10-15 сантиметров, ямка, а затем игроки, беря в руку тремя пальцами монету, пускали её по стенке так, чтобы она, обогнув углубление, выскочила наружу. Если по пути монетка, пущенная игроком, касалась оставленной партнёром-неудачником другой монетки, куш принадлежал играющему, у которого монетка выскочила «живой» со звоном.

Порой это увлечение доходило до экстаза, от усердия и переусердствования, несчётного количества взмахов рукой, кисти отекали, голоса становились хриплыми, а глаза воспалёнными.

Подобные "загулы" продолжались до тех пор, пока нас не застукал один из полевых сторожей, объезжавших колхозные угодья верхом на лошади. Он-то и положил конец нашим безобразиям, тем более, что и в школе стало известно о причинах наших массовых прогулов.

Заканчивать школу-семилетку мне пришлось без моего друга. Тётя Устинья, мама Шурика, совсем не имела возможности как-то мало-мальски обеспечить материальное содержание четверых детей. К тому же, подоспело время выходить замуж старшей Марусе. Присмотрел её неплохой парень из другого села Реутец, и вскоре заслал к ней сватов. Маруся дала согласие и перебралась на новое место жительства.
Там же открылась возможность пристроить и Шурика в Реутчанскую школу.

В дальнейшем, после окончания седьмого класса, Шурик решил поступить в ремесленное училище в городе Курске. Новый родственник помог ему с этим делом, а вскоре мой друг приехал на первые каникулы домой. Одет он был в новенькую с иголочки шинель черного цвета, на голове - фуражечка с кокардой, на ногах - настоящие ботинки со шнуровкой, а под шинелью – форменные тужурка-китель и брючки. Ко всему этому великолепию добавлялся ремень с медной бляхой и красовавшимися на ней буквами "РУ".

Но сразило нас всех наповал то, что, вдобавок ко всему, Шурик привёз с собой собственную гармошку, научившись уже кое-что исполнять на ней: «страдания», "светит месяц", «матаню», «барыни-краковяки», «сербияночки», принимаемые публикой на "ура"; но «круче» всего была мелодия на песню «Летят перелётные птицы».

Чувствовалось, что Шурик повзрослел, кое в чём обскакал нас. Конечно, мы тоже росли, однако, пока до интереса, обозначившегося у моего друга, в частности, к девочкам, ещё пока не дотянулись. К тому же, у Шурика была вон какая форма, а гармонь и умение исполнять «светит месяц», - чего стоили!?

Новые интересы выливались в культпоходы в отделение совхоза «Реутчанский», где имелся полноценный клуб, приспособленный не только к демонстрациям кинофильмов, но и для танцев. Соответствующая музыка поставлялась местным завклубом, имевшим патефон и пластинки к нему, а также его же исполнением на аккордеоне.

Такие вылазки приносили новые ощущения, по пути туда и обратно мы обменивались своими впечатлениями, хотя каждый из нас начинал осознавать, в какой же глуши нам приходилось жить.

В деревне не было ни электричества, ни радио, а библиотека имелась - лишь в школе в Башкатово.

После окончания семилетки мне пришлось ходить в среднюю школу ещё дальше - она располагалась в другом селе, Рыбинские Буды, отстоявшем от дома в пятнадцати километрах.

Естественно, о ежедневных походах туда и обратно не могло быть и речи, поэтому нам со старшим братом-десятиклассником Витей родители снимали угол в частном доме у знакомых им местных жителей.

Из моих ровесников и одноклассников по школе-семилетке из хуторских никто не смог составить мне компанию, поэтому новых друзей и приятелей пришлось заводить среди ребят из других соседних деревень-хуторов, лежавших на пути в Рыбинские Буды, а также в самой новой школе.

Время проносилось стремительно. Шурик после завершения учёбы в ремесленном училище поехал устраиваться на работу в намечавшийся к строительству город Железногрск – столицу будущей новой «магнитки» или КМА – Курской магнитной аномалии.

Его приезды в родной хутор становились всё более редкими, а потом и вовсе по каким-то причинам прекратились.

Старшие его братья были призваны на службу в армию, перебравшись затем вообще на Донбасс.

Через тётю Устинью я наводил справки о своём друге, пытался наладить с ним переписку. А когда её забрала к себе старшая дочь в село Реутец, связывающая нас с Шуриком эта единственная ниточка, оборвалась.

Уже потом, много лет спустя, приезжая на побывку в родительский дом на родной хутор, я узнал от дяди Васи-мирошника, что мой друг Шурик тяжело заболел какой-то неизвестной болезнью. Поскольку недалеко от Курска, в городе Курчатове, было затем начато строительство атомной электростанции, многие стали догадываться о происхождении той неизвестной болезни.

С тех пор минуло уже столько лет, а я до сего времени не могу забыть одухотворённого лица моего друга детства, читающего стихи поэта А.Н. Некрасова:

"...Я рос, как многие, в глуши,
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики,
Шумели глухо камыши..."